Одна из сложных тем для приходской богослужебной практики, тема Таинства исповеди.

Трудности для священника и прихожан возникают из непонимания большинством православных самой сущности таинства покаяния. На практике у нас существуют два противоположных подхода к этому таинству: одно — формально-юридическое, другое —“психологическое”. В первом случае исповедь понимается как простое перечисление нарушений закона, после чего  дается отпущение грехов и человек допускается к причастию.
Исповедь здесь сведена к минимуму, которую исповедник читает по печатному тексту. В этом понимании покаяния центр тяжести полагается на власть священника разрешить и отпустить грехи, причем разрешение это считается “действительным” само по себе, независимо от состояния души кающегося.

Другая форма, когда исповедь становится беседой, от которой должна прийти помощь, разрешение “проблем” и “вопросов”. Это диалог, но не человека с Богом, а человека с предположительно мудрым и опытным советником, имеющим готовые ответы на все человеческие вопрошания… В обоих подходах очевидно затемнение понимания сущности исповеди.
Вначале таинство покаяния понималось как примирение и воссоединение с Церковью отлученных — т.е. христиан, исключенных из собрания (эклесии) Народа Божьего, из Евхаристии, как таинства собрания, как общения в Теле и Крови Христовых. Отлученный — это тот, кто не может участвовать в приношении и поэтому не участвует в“кинонии” — общении и приобщении. И примирение с Церковью отлученного было длительным процессом, а отпущение грехов — его завершением, свидетельством о совершившемся раскаянии, об осуждении отлученным своего греха, отказом от него, и, следовательно, воссоединением с Церковью. Власть отпущения и разрешения понималась не как власть сама по себе, не зависящая от раскаяния. Она понималась как власть засвидетельствовать совершившееся раскаяние и потому — прощение и воссоединение с Церковью, т.е. раскаяние и его плод: примирение с Богом в Церкви… Церковь, в лице священника, свидетельствует, что грешник раскаялся и Бог “примирил и соединил его” с Церковью во Христе Иисусе. И несмотря на все внешние изменения, происшедшие в покаянной практике, именно это исконное понимание таинства остается исходной точкой для православного истолкования его.

Но это не исключает и того, что, опять-таки с самого начала, пастырское служение в Церкви непременно включало в себя душепопечение, т.е. руководство духовной жизнью человека и помощь ему в его борьбе с грехом и злом.
Вначале, однако, душепопечение это не относилось непосредственно к таинству покаяния. И только под влиянием монашества с его сильно развитой теорией и практикой духовного руководства, это последнее включилось постепенно в исповедь. А нараставшая все время “секуляризация”, обмирщение церковного общества превратили исповедь почти в
единственную форму — “душепопечение”.
После обращения императора Константина Церковь перестала быть меньшинством героически настроенных “верных” и почти полностью слилась с миром. Ей пришлось теперь иметь дело с массой номинальных христиан, а радикальная перемена в евхаристической практике — от общего причащения, как выявления единства народа Божьего, к причащению более или менее частому и “частному” — повлекла за собой окончательную метаморфозу в понимании покаяния. Из таинства примирения отлученных от Церкви, оно стало регулярным таинством для членов Церкви. И богословски подчеркиваться в нем стало не покаяние как путь возврата в Церковь, а отпущение грехов как власть Церкви.
Но на этом эволюция таинства покаяния не остановилась. Обмирщение христианского общества означало, прежде всего, принятие им прагматических воззрений, значительно затмивших христианское понимание и греха и покаяния. Понимание греха как отрыва от Бога и единственной подлинной жизни — с Ним и в Нем — затмилось моралистическим и ритуалистическим легализмом, в котором грех стал переживаться как формальное нарушение закона.
Если в первые века христианин всегда сознавал, что он — прощенный грешник, введенный — без всяких заслуг с его стороны — в Чертог Жениха, получивший новую жизнь и ставший причастником Царства Божия, то современный христианин, поскольку в глазах общества он “порядочный человек”, постепенно утратил это сознание. Его мировоззрение исключает
сами понятия ветхой и новой жизни. Он, конечно, совершает время от времени “дурные поступки”, но это ведь “естественно”, житейское дело, и никак не нарушает его самодовольства…
В таких духовных условиях, в такой псевдохристианской ситуации исповедь, естественно, и не может быть ничем иным, кроме того, чем она стала: либо одним из “религиозных долгов”, выполнить который раз в год необходимо для соблюдения отвлеченной канонической нормы, либо же беседой с духовником, в которой “обсуждается” та или иная “трудность”.
Возможно ли восстановление православного понимания и практики исповеди?

Отправной точкой здесь, как, впрочем, и во всем в церковной жизни, должна быть проповедь, учение. С известной точки зрения, все учение Церкви есть один сплошной призыв к покаянию в глубочайшем смысле этого слова — т.е. к перерождению, полной переоценке всех ценностей, к новому видению и пониманию всей жизни в свете Христовом.
И нет нужды постоянно проповедовать о грехе, судить и осуждать, ибо только тогда, когда человек слышит подлинный призыв и содержание Благой Вести, когда хоть немного приоткрывается Божественная глубина, мудрость и всеобъемлющий смысл этой вести, становится он способным раскаяться.
Настоящее, христианское раскаяние — это, прежде всего, осознание им той бездны, что отделяет его от Бога и от всего того, что Бог дал и открыл человеку, от подлинной жизни. Только увидя Божественный Чертог украшенный, понимает человек, что нет у него одежды, чтобы войти в него… Наша проповедь слишком часто носит характер отвлеченного императива: это нужно, а этого не нужно делать; но ряд предписаний и приказов не есть проповедь. Проповедь есть всегда раскрытие, сначала положительного смысла и света учения Христова и только по отношению к нему — тьмы и зла греха. Только смысл делает предписание, правило, заповедь — убедительными и животворными. Но проповедь должна, конечно, включать в себя и глубокую, христианскую критику секуляризма, в котором мы живем, мировоззрения, которым мы, сами того не зная, питаемся и дышим. Христиане призваны всегда бороться с идолами, а их нынче так много: “материализм”, “удача” и
“успех” и т.д. Ибо, опять-таки, только в подлинно христианской, глубокой и правдивой оценке мира, жизни, культуры понятие греха приобретает свой настоящий смысл — прежде всего, как извращение всей направленности сознания, любви, интереса, стремлений… Как поклонение ценностям, не имеющим подлинного значения…

Исповедь, далее, должна быть вставлена опять в рамки таинства покаяния; каждое таинство включает в себя, по крайней мере, три основных момента: приготовление, сам “чин” и, наконец, его “исполнение”.
В Церкви издревле существуют особые покаянные времена и сроки: посты. Это время, когда самое богослужение становится как бы школой покаяния, подготовкой души одновременно и к узрению небесной красоты Царства, и к печали о нашей отторженности от нее.
Все великопостные службы, например, суть один сплошной покаянный вздох, и та светлая печаль, которой они светятся, являет собой и сообщает нам почти неопределимый образ того, что есть, что совершает в нашей душе подлинное покаяние… Порядок чтений, псалмы, песнопения, молитвы, поклоны — все это дает так бесконечно много, и все это проповедь
должна “прилагать” к жизни, к людям, к тому, что случается с ними сейчас, сегодня. Цель — возбудить в них покаянную настроенность, помочь им сосредоточиться не только на отдельных грехах, но и на греховности, ограниченности, духовной бедности всей их жизни, продумать внутренние “двигатели” ее… В чем сокровище их, влекущее к себе сердце? Как
воспринимают, как используют они драгоценное время жизни, данное им Богом?
Задумываются ли они о конце, неизбежно надвигающемся на них? Человек, хотя бы только раз в жизни задумавшийся над всеми этими вопросами и понявший, пускай краем своего сознания, что жизнь в целом может быть отдана только Богу, уже встал на путь покаяния, а это понимание, уже само по себе несет силу обновления, обращения, возврата… В это же
приготовление следует включить объяснение и самого чина исповеди, молитв, разрешения и т.д.
Чин исповеди состоит из: 1) молитв перед исповедью, 2) призыва к покаянию, 3) исповедания кающегося и наставления и 4) отпущения.
Молитв перед исповедью не следует пропускать. Исповедь не есть ни человеческий разговор, ни рациональный самоанализ. Человек может сказать “грешен”, не чувствуя при этом никакого раскаяния. И если все таинства включают в себя как бы некое преложение, то в таинстве покаяния совершается преложение человеческого формального “признания вины”
в христианское раскаяние, в благодатное уразумение кающимся и греховности своей жизни, и всепоглощающей любви Божией, направленной на человека. Это “преложение” требует помощи Святого Духа, и его “эпиклезой” — призыванием такой помощи — и являются молитвы перед исповедью. Затем следует призыв к покаянию. Это последнее увещание: “Се
чадо, Христос невидимо стоит…”.

В таинстве покаяния священник не является ни “прокурором”, ни безгласным и пассивным свидетелем. Он — образ Христа, т.е. Того, Кто принимает на себя грехи мира, носитель того безграничного милосердия и сострадания, которое одно может раскрыть сердце человека.
Митрополит Антоний (Храповицкий) саму сущность священства определял как сострадательную любовь. И покаяние есть таинство примирения и любви, а не “суда” и осуждения. Поэтому лучшей формой призыва к покаянию будет отождествление
священником себя самого с кающимся: “мы все согрешили перед Богом…”

Сама исповедь может, конечно, принимать различные формы. Но поскольку кающийся не знает обычно как начать, обязанностью священника является помочь ему: поэтому форма диалога — самая удобная и естественная. И хотя все грехи, в конечном итоге, сводятся к одному греху всех грехов — отсутствию подлинной любви к Богу, веры в Него и надежды на
Него, исповедь можно разделить на три основные “области греха”. Наше отношение к Богу: вопросы о самой вере, о ее слабости, о сомнениях или же извращениях, о молитве, посте, богослужении. Слишком часто исповедь сводят к перечислению “безнравственных поступков” и забывают, что корень всех грехов именно тут — в области веры, живого и личного отношения к Богу.
Отношение к ближнему: эгоизм и эгоцентризм, безразличие к людям, отсутствие любви, интереса, внимания; жестокость, зависть, сплетни… Здесь всякий грех должен быть действительно “индивидуализирован” так, чтобы грешник ощутил и увидел в другом — в том, против кого он согрешил, — брата, а в своем грехе — нарушение “союза мира и любви”
и братства…
Отношение к самому себе: грехи и соблазны плоти, и противостоящий им христианский идеал чистоты и целостности, почитание тела как храма Св. Духа, запечатленного и освященного в Миропомазании. Отсутствие желания и усилия “углубить” свою жизнь: дешевые развлечения, пьянство, безответственность в исполнении житейского долга, семейные раздоры…
Исповедный диалог завершается наставлением. Священник призывает кающегося к перемене жизни, к отказу от греха. Господь не прощает, пока человек не захочет новой и лучшей жизни, не решит встать на путь борьбы с грехом и трудного возврата к “образу неизреченной славы” в самом себе. Мы знаем, что по человеческой холодности и здравой оценке наших
сил — это невозможно. Но на это “невозможно” Христос уже ответил: невозможное нам возможно Богу… От нас требуется желание, стремление, решение. Господь поможет.
Тогда и только тогда становится возможным разрешение, ибо в нем исполняется все предшествовавшее ему: приготовления, усилия, медленный рост раскаяния в душе.
Повторяю, с православной точки зрения нет подлинного разрешения там, где нет раскаяния. Бог не принимает человека, не пришедшего к нему. А “прийти” — значит раскаяться, обратиться, переоценить жизнь и себя. Видеть в разрешении грехов только власть, присущую священнику и действенную, когда бы ни произносились слова отпущения, означает отклонение в сакраментальную магию, осуждаемую всем духом и преданием Православной Церкви.

Этимология слов для уяснения смысла:
Покаяние — древнеславянское каѩти [каяти], вот этот глагол каять – это значит кого-то ругать, осуждать. «Окаянный», то есть тот, который осужден. Каяти-ся – это значит ругать самого себя, осуждать самого себя, отсюда слово покаяние, то есть это состояние самоосуждения, раскаяния еще говорится.
Еврейское слово Тшува (ивр. ‏תשובה‏‎ «покаяние» по-еврейски означает «поворот» или
«обращение», «обращение» или «переворот назад».
Греческого слова (Евангелие написано на греческом языке) μετάνοια [метанойя]. «Нойя» – ум.
Метанойя – «изменение ума», если буквально переводить.
Со-весть перевод со славянского со-знание.Потому что знание – ведение – весть – это одно и то же.
Со – значит «вместе». Наше общее знание, наше согласие. То есть это знание и суждение о самом себе: о своем поведении, о своих мыслях, о своих чувствах и поступках. И в этом смысле со-весть и со-знание, сознательность еще мы называем, существуют в каждом человеке. Нет такого человека (ну, если он, конечно, в нормальном состоянии, а не больной какой-то), у которого не было бы совести, то есть суждения о самом себе. Да, а человек судить о чем-то может только тогда, когда
есть мера суда или норма суда. Поэтому совесть всегда подразумевает некую независимую от человека меру – некую объективную норму для суждения, объективный масштаб, которым он себя измеряет, о себе судит. При этом объективный масштаб может быть самым различным в разных обществах. И когда нам говорят, что совесть есть голос Божий в человеке, это неправильно. Потому что совесть – далеко не всегда есть голос Божий. Совесть как природное свойство может быть и
бывает, и чаще всего бывает, искажена грехом, как все природное в человеке. Все: и его разум, и его сердце, и его совесть тоже. Для христианина масштабом суждения становится воля Божия. Не воля общества. Истинным масштабом и нормой является только воля Божия, данная ему Духом Святым.